Читать книгу "Будущее без работы. Технология, автоматизация и стоит ли их бояться - Даниэль Сасскинд"

данных, – они вряд ли будут располагать всеми тремя одновременно. Такое по силам только крупным технологическим компаниям.

Помимо проблемы дорогостоящих ресурсов, доминирующие технологические компании, вероятно, будут «большими» еще и потому, что многие новые технологии выигрывают от очень сильных «сетевых эффектов». Это означает, что чем больше людей используют данную систему, тем ценнее она для них становится. Классическое объяснение этого восходит ко временам, когда в домах людей устанавливались телефоны: добавление нового человека в телефонную сеть не только полезно для нее, но и ценно для всех пользователей сети, потому что теперь они могут звонить и ему. Отсюда следует, что по мере роста сети каждый дополнительный человек становится для нее ценнее, чем предыдущий. Математически эту идею иногда называют законом Меткалфа: ценность сети с n пользователями равна n2.

Сегодня, конечно, мы вышли за рамки стационарных телефонных линий, и, когда речь заходит о сетях, мы прежде всего думаем о соцсетях. Facebook и Twitter, например, были бы не так интересны своим пользователям (и гораздо менее прибыльны для владельцев), если бы в интернете не было других людей, читающих то, чем они делятся. Это относится и ко многим другим системам. Ценность таких платформ, как Airbnb и Uber, становится тем выше, чем больше людей их используют: больше арендуемых квартир и путешественников, ищущих место для проживания, больше автомобилей и пассажиров, желающих прокатиться. Более того, они построены на рейтинговых системах, чтобы пользователи могли избежать неудачного обслуживания, – и, опять же, чем больше обратной связи, тем надежнее становятся такие системы. Подумайте, какие подозрения у вас может вызвать одна пятизвездочная оценка с бурной похвалой на произвольном веб-сайте такси по сравнению с тысячами оценок водителей на такой платформе, как Uber.

Сети с большим количеством пользователей заодно позволяют компаниям собирать данные, улучшающие их продукцию. Навигационные системы вроде Waze и Google Maps получают информацию о движении на дороге по скорости, с которой движутся телефоны их пользователей. Amazon и Spotify адаптируют свои рекомендации относительно покупок и музыки на основе данных, полученных от таких же людей, как вы. И тогда возникает стадный эффект: если определенная сеть становится популярной, имеет смысл присоединиться к ней, а не к начинающему сопернику. У меня есть друг по имени Фаиз, который когда-то думал о создании новой социальной сети, но хотелось мне бы посмотреть на человека, выбравшего Faizbook, где есть всего несколько человек, вместо Facebook с его 2 млрд пользователей. Сетевые эффекты не делают социальные платформы полностью неуязвимыми – вспомните о Friendster, MySpace и BlackBerry Messenger, некогда популярных сетях, которые теперь покоятся на кладбище технологий, – но они, безусловно, мешают маленьким стартапам набирать обороты.

Все это объясняет, почему крупные технологические компании приобретают так много других технологических компаний и стартапов. С 2007 по 2017 год «большая пятерка» купила 436 компаний на сумму около 131 млрд долларов[592]. Она пытается прибрать к рукам ценные ресурсы – особенно полезные данные, талантливых разработчиков и популярность в сети, – когда видит их в других компаниях.

Экономические аргументы против крупных технологических компаний

По всем приведенным выше причинам в будущем в экономике, скорее всего, будут доминировать крупные технологические компании. Традиционно государство не было от этого в восторге и потому разработало меры по регулированию конкуренции, исходя из общего принципа, что монополии – это плохо, а конкуренция – хорошо[593]. Сегодня ведущие технологические компании уже конфликтуют с ведомствами, претворяющими эту политику в жизнь, – потому что все они стремятся к монопольной власти, если еще ее не добились.

Такие амбиции характерны не только для мира технологий. В литературе по менеджменту и стратегии вы найдете множество советов, как достичь экономического превосходства, упакованных в обезоруживающе мягкий язык делового письма. Возьмем Майкла Портера, выдающегося гуру бизнес-стратегии последних нескольких десятилетий, чьи книги «Конкурентная стратегия и конкурентоспособность» и «Конкурентная стратегия», изданные в 1980-е годы, стояли на полках всех прозорливых руководителей корпораций. Эти книги были не чем иным, как руководством по достижению экономического господства: сначала нужно найти рынки, созревшие для монополизации (или создать новые), а затем установить доминирование и вытеснить с них остальных. Сегодня этот совет высказывается в еще более откровенной форме. «Конкуренция – удел неудачников, – писал предприниматель Питер Тиль в Wall Street Journal. – Если вы хотите создать и присвоить себе актив, который долго будет оставаться ценным, ищите возможность построить монополию»[594].

Чем же тогда плохо отсутствие конкуренции? Антимонопольные органы утверждают, что наличие монополии на рынке означает снижение нашего благосостояния в настоящем и будущем. Сегодня оно падает, потому что компании, не имеющие конкурентов, могут завышать свою прибыль за счет высоких цен или предоставления клиентам менее качественных продуктов и услуг. В будущем оно будет падать, потому что в отсутствие конкуренции эти компании будут менее склонны инвестировать в инновации и внедрять их в ближайшие годы. На такого рода аргументах основывалось несколько успешных судебных исков в отношении антиконкурентного поведения Microsoft, Facebook, Apple и Google, и высказывается предположение, что у Amazon тоже назревают юридические проблемы[595].

Однако на практике этот экономический довод в пользу конкуренции трудно применить. Во-первых, не совсем ясно, что подразумевается под словом «благосостояние». Означает ли это только то, что потребители счастливы или удовлетворены? Если да, то как это измерить? Нас учат смотреть на цены и представлять, насколько ниже они могли бы быть при большей конкуренции, но многие крупные технологические компании уже распространяют свои продукты бесплатно. Во-вторых, часто неясно, о каком рынке на самом деле идет речь. Возьмем, к примеру, Google: если мы думаем, что она работает в сфере поисковых систем, то тот факт, что он контролирует 62,6 % поискового трафика и 88 % контекстной рекламы, может нас озадачить. Но действительно ли это основной рынок Google? Учитывая, что Google получает бо́льшую часть своего дохода от рекламы, возможно, правильнее было бы думать, что компания занимается рекламным бизнесом. Тогда конкурентная ситуация выглядит не столь тревожно. Рынок поисковой рекламы в США составляет около семнадцати миллиардов долларов в год, в то время как общий рынок рекламы в США составляет 150 млрд долларов в год. Даже если бы Google в итоге завладела всем рынком поисковой рекламы в стране, на нее все равно приходилось бы менее 12 % американского рекламного бизнеса. «С этой точки зрения, – пишет Питер Тиль, – Google кажется маленьким игроком в конкурентном мире»[596].

Короче говоря, найти ответы даже на самые элементарные вопросы конкурентной политики непросто. И, возможно, самая большая сложность заключается в том, что монополии могут быть очень хорошей вещью. Это может